Мы поднялись, руки замерзли от вечерней прохлады, и направились обратно к подножию холма.

– Может, пойдем в Ковент-Гарден, закажем рыбу с жареным картофелем в «Рок и Сол-Плейс»? – сказал Эл. – Будем есть, как пингвины.

– Это хорошая идея, – сказала я. Я повернулась и оглянулась на парк, на тяжелые деревья, зелено-черные силуэты, очерченные на фоне розово-голубого неба. Я могла расслышать птиц в зоопарке, поющих свою вечернюю песню. Мне показалось, что я услышала козодоя, и мое сердце запело, головокружительно, на мгновение и так сильно, что я остановилась. Тоска по дому – по чистому небу и сладкому соленому воздуху, по ощущению свободы и мягкой земли под ногами – ударила меня.

– Тедди, – сказал Эл, врываясь в мои мысли. – Могу я тебя кое о чем спросить?

– Да, – ответила я, поспешно отгоняя картинки в голове и чувство тоски по дому. Мы свернули к рядам магазинов.

– В такую ночь, когда город так прекрасен, и все – о, только посмотри!

Я спросила, и мое сердце билось в груди:

– Что ты имеешь в виду?

– Я просто иногда думаю, что однажды ты уйдешь. – Руки Эл были сложены, глаза смотрели на почтовый ящик в нескольких ярдах впереди. – Вернешься в Кипсейк. Ты, наверное, скучаешь.

Иногда я чувствовала, как будто Эл входил и выходил из моего сознания, словно через открытую дверь квартиры.

– Ты хочешь знать, останусь ли в Лондоне?

– Да, в Лондоне, именно это. Я совсем не уверен, ведь ты так нерешительна в отношении своего будущего, и я не знаю, где ты видишь себя через год.

– Я… – От удивления я растерялась. – Ой. Ну, приближается война… Я хочу остаться, конечно. Тебе нужно, чтобы я нашла другое место для ночевок? – сказала я, и на мгновение наступила напряженная тишина, и постукивание нашей обуви отзывалось эхом тап-тап-тап на темнеющей улице.

– Нет, нет, – наконец сказал Эл. – Мне просто интересно. Я думаю, ты должна остаться, жить у меня, если хочешь. Или где-то еще, если тебе не нравится у меня. Подумай, как было бы здорово, если бы ты осталась.

Остаться в Лондоне, быть с Эл, видеть Ашкенази каждый день – концерты, фильмы, смех, споры, разговоры – пульсирующая, захватывающая жизнь в центре города, как петля опасности сжимающаяся вокруг нас. Я выбросила Кипсейк из головы.

– Да, – сказала я, шагая дальше, чтобы Эл не увидел, как краснота расползается по моей груди и по шее, этот страх, который надо сдержать. – Возможно, мне следует остаться.

* * *

Одним милым ранним летним вечером в июне, примерно через неделю, мы с Ашкенази выходили из Куин-Холл, стояли на Лэнгхем-Плейс, размышляя, следует ли сесть на автобус или пойти пешком до Гендель-стрит. Мы смотрели, как Джелли Д’Араньи играла на скрипке Чайковского, и они были в восторге. Михаил изучал скрипку в детстве, а Миша «знала кое-что» о музыке. Она говорила, что это «потому что она – русская».

Мы остановились на людной улице, когда Михаил закурил сигарету.

– Что ж, возможно, она была недостаточно динамична, – сказала Миша, активно двигая локтями.

– Что? – Михаил нахмурился. – Это неправда. Миша, ты ничего не знаешь. Ее исполнение было идеально. Прекрасно.

– Она должна была вот так потянуть вниз на последнем движении. Это аллегро инергико. Энергично! – Миша резко дернула локтем вниз и пропела: – Дух, дух, дом дух, дух, там дам! – Ее глаза сияли. – Ах, но это прекрасное музыкальное произведение, не так ли? – Она провела рукой по спине мужа; он потянул ее к себе и дал мне другую руку. Люди смотрели на нас, как они часто смотрели на Ашкенази. Они были потрясающе экзотичной парой, и не только потому, что были очевидно русскими. В них было что-то, что говорило: нам все равно, что вы думаете.

– О, но мне понравилось, – сказала я. – Я так рада, что услышала ее, она была…

И затем я застыла. На другой стороне Риджент-стрит стояла моя тетя Гвен, в безупречных кружевах и длинной юбке, застегнутых на все пуговицы перчатках и с зонтиком, застывшая на месте, словно кукла Викторианской эпохи.

– В чем дело? – с любопытством сказал Михаил. – Тедди, дорогая, о чем ты задумалась?

Тогда я поняла, насколько серьезным было то, что я сделала, потому что тетя Гвен, которая никогда не повышала голос наедине с человеком, не говоря уже об оживленной улице, ужасно громко закричала мне через улицу:

– Теодора! А ну иди сюда! Теодора! Иди сюда! – Она выглядела все так же, за исключением того, что ее волосы теперь были почти совсем седыми.

Я стояла совершенно неподвижно, рассматривая ее лицо.

– Тедди, зачем эта женщина тебя зовет? – спросила Миша, остановившись и с интересом глядя на нее.

– Ничего особенного, – сказала я, но продолжала смотреть на нее, на выражение ее огромных темных глаз. Она была так похожа на мою маму.

– Теодора! Пожалуйста! – Я услышала в ее голосе то слабое нетерпение, этот тон команды, и напряглась от страха. – Ты должна вернуться, разве ты не понимаешь? Ты делаешь все только хуже для себя. Не отворачивайся от меня. Иди же сюда! Теодора!

– Мы должны поторопиться, автобус подходит, – позвала я остальных, когда новая толпа прохожих прошла мимо.

Миша уставилась на меня:

– Но она зовет тебя, Тедди! Она называет тебя Теодора.

– Я не хочу с ней разговаривать, – сказала я деревянным голосом и отвернулась.

– Пойдем, – сказал Михаил, сжимаясь в своем большом черном плаще: Михаил никогда не хотел вмешиваться в дела других.

– Да, поехали. – Я схватила его под руку, и Миша пожала плечами. Мы быстро повернули к Оксфорд Сёкус и потерялись в горячем бурлящем море людей, и я не осмелилась оглянуться назад, чтобы не увидеть ее, не увидеть, насколько она похожа на маму.

Мы молчали в автобусе по дороге домой. Когда мы вернулись на Гендель-стрит, мы встали у входа в квартиру.

Миша с ключами в руке сказала:

– Я должна спросить, Тедди. Ты не… Тебя не разыскивает полиция?

Я чуть не рассмеялась с облегчением.

– Нет, нет, поверьте. Я сбежала из дома. Я была там несчастлива. Это была моя… моя тетя.

Как волна, ударившая меня, я была охвачена горем, тоской по маме. Внезапно ее лицо, худое, напряженное и красивое, появилось передо мной, умоляя меня уйти: это было все, что я могла сделать, чтобы отогнать это изображение. Я сглотнула, отчаянно желая вернуться в Кипсейк, как в тот вечер в зоопарке, какая-то первобытная сила, что-то, что я не могла контролировать. И тогда мне стало страшно. Но, ох – ощущать сладкий вечерний воздух, тяжелый от жимолости, в саду, наблюдать за ласточками и стрижами, танцующими и парящими над головой. Быть одной, а не здесь, растерянной, горячей, окруженной со всех сторон – спрятаться.

– Не думаю, что моя семья меня ищет. – Я склонила голову, чувствуя себя жалкой. – Но я не… Я не хочу возвращаться.